голова сохнет, я простынку гладану.
– Вперёд, – сказал я. – Только, как помоешься, не оставляй волосы в стоке, ладно?
Когда спускались на лифте, она вдруг сказала:
– Стоп. Извини. Волосы забыла вычистить из ванны. Вернёмся.
– Да брось ты! – я махнул рукой.
Решил, что вечером, когда приду, всё приведу в порядок. У меня было чудесное, радостное настроение – под стать синему небу. Весна, любовь и счастье, счастье бессмысленное и прекрасное, весёлое и упоительное, будто бы вкусное на язык, – одним словом, “глупое безотчётное счастье”, о котором я читал в книгах и смеялся над этими словами, оно настигло меня. Я был счастлив совершенно, счастлив радостно и любовно. Я держал Галину Ивановну под руку, ощущал её худой локоть, осторожно прижимал его к себе, мечтал быть с нею всю жизнь – и, чтоб продлить это чувство хотя бы на пять минут, решил отвезти её на такси.
Это в самом деле оказалось пять минут. Такси остановилось у МИИТа. На счётчике была какая-то ерунда, чуть ли не сорок пять копеек. Я достал кошелёк. Мелочи там не было, но была синенькая пятёрка.
Я мельком посмотрел в окно, и вдруг мой взгляд застыл.
За оградой института росли деревья. Я плохо разбирался в деревьях, но, скорее всего, тополя. Один тополь протянул свои голые ветви через забор.
Я посмотрел на это огромное дерево с обрезанными сучьями, как будто с неуклюже растопыренными корявыми руками и пальцами. Я не мог отвести от него взгляда. Этот тополь стоял, как старый, сердитый и презрительный урод, над снующими мимо молодыми и весёлыми студентами, которых освещало ещё холодное, но яркое мартовское солнце и овевало влажное дуновение весны.
Краем глаза я увидел, что Галина Ивановна роется в своей сумочке, – она сидела рядом с шофёром. Но я не мог оторвать глаз от дерева. Оно как будто говорило мне: “Ах, ах, ах! Весна, и любовь, и счастье! И как не надоест тебе всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Неужели ты веришь во все эти глупые надежды и обманы? Если она не обманет тебя, ты обманешь себя сам. Смотри, как я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы-ветки, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою; вот и ты так же стой, видь всех насквозь, смейся над всеми и не верь никому”.
Тут я как будто очнулся и увидел, что Галина Ивановна ссыпает монетки на ладонь шофёра, открывает дверцу и выходит. Я выскочил за нею следом, нелепо держа в руке пятирублёвую бумажку.
– Попрощаемся? – сказал я.
Мне хотелось её обнять. Она отступила от меня на шаг.
– Капец, – сказала она то ли смеясь, то ли хмурясь. – Я давала. Я стирала и гладила. И я за такси плачу. Уссаться! Ладно, давай, пока. Мишке привет.
– Прости! – закричал я. – Я просто задумался, замешкался. Держи! – и протянул ей синенькую.
– Не бери в голову! – Она быстро пошла к воротам института.
Я решил дойти пешком до метро “Новослободская”, это минут двадцать самое большее. Я шагал по мокрым мартовским тротуарам, попадая то одной, то другой ногой в талый снег. Хоть ботинки у меня были хорошие, но ногам скоро стало сыровато и холодно, и этот холод поднимался кверху и помаленьку охладил и мои мысли. Конечно, никакого счастья и даже просто радости-сладости у меня с Галиной Ивановной не будет, и даже второй встречи, наверное, не будет тоже. Почему? По трём причинам. Во-первых, я студент из высокопоставленной семьи, а она повариха в столовой, то есть вообще незнамо кто. Но это несерьёзно. Мы живём в СССР, у нас все равны. Важнее вот что: во-вторых, я порядочный человек, а она даёт в групповике. Но и это не так существенно. Обычная тема русского романа: взять в жёны “падшую” и всё такое. Самое главное – в-третьих! Она любит мерзкого Мишку и со мной стала спать потому, что Мишка велел, и зачем мне всё это надо? Мало кого я так ненавидел в эти минуты, как моего старшего друга Мишу Мегвинешвили.
Вдруг у меня похолодело в груди. Страшно было даже предположить то, о чём я подумал в это мгновение.
Я бросился к автоматной будке и набрал Мишкин номер. Слава богу, он был дома.
– Мишка, – в ужасе спросил я, – Мишка, сколько ей лет?
– Кому? – он то ли правда не понял, то ли сделал вид.
– Галине Ивановне.
– Хе-хе. Что, понравилась девушка? То-то же! Сколько лет? Да откуда я знаю … Я к ней в паспорт не заглядывал. А что такое?
– Ну, примерно?
– Примерно двадцать пять. Так, плюс-минус. Ну, двадцать три. Или двадцать восемь. Но не восемнадцать. И не тридцать пять. А что такое, в чём дело?
– Но … Но не сорок пять?
– Ты что, дурак?
– Точно не сорок пять?
– Ты что, глазами не видишь? Скажешь тоже, сорок пять. Я с такими не вожусь. Что случилось, я тебя в третий раз спрашиваю?
– Ничего. – Я повесил трубку.
Сердце всё ещё билось, но я постепенно успокаивался и даже как будто со стороны удивлялся своим ужасным мыслям. Дойдя до “Новослободской” и спустившись к поездам, я перестал об этом думать и спокойно поехал в университет.
Вечером, как только я открыл дверь квартиры, в коридор выбежала мама Лера. Я не думал, что она сегодня приедет с дачи. Она нарочито задыхалась – специально накачивала себя для крика. В одной руке у неё был мерзкий пучочек спутанных волос, в другой – полотенце. Я сразу понял, в чём дело. Я вырвал у неё этот катышек, пробежал к сортиру, кинул в унитаз, спустил воду.
Вернулся, стал снимать ботинки. Она продолжала тяжело дышать.
– Отбой, – сказал я. – Вольно. Закури!
– Привёл в дом какую-то шлюху! – наконец-то заорала мама Лера; видно, накачала достаточно злобы. – И она своими волосьями засоряет всю ванну!
– Всё, всё, нет никаких волосьев, отбой, – повторил я.
– И вытирает свои прелести, прелести свои вытирает, моим полотенцем! – и ткнула его мне в лицо.
На полотенце в самом деле виднелись два курчавых волоска.
– Какие ещё прелести? – хмыкнул я. – Самой, небось, хочется?
– Чего? – сощурилась она. – Че-го?
– Того! – я поклацал зубами и высунул наружу язык.
– Ну, ты! – она замахнулась на меня. – Наглец! Заткнись! Отцу скажу!
– Это ты заткнись, старая извращенка! – крикнул я. – Это я отцу скажу. Всё про тебя знаю. Видел тебя с Антониной Сергеевной. Фу!
